До окончания времен
От Белых Охотников нельзя убежать или скрыться, я это знал как никто. Но пусть мое бегство изначально обречено на провал, зато я успел сделать, что хотел. Так что, когда ты выплыла из густых сумерек и ступила на порог снятой мною в придорожной гостинице комнаты, я ждал тебя. И хотя мое лучшее кимоно не успело просохнуть и все еще немного влажное, я готов завершить твою Охоту.
Я сам выбрал тебя из помета, сам растил и воспитывал, сам вылепил из тебя Белую Охотницу – быструю, умную, смертоносную. Лучшую в стае. Но не был готов к тому, что расплачиваться за мою самонадеянность, придется нам обоим. Тогда не был.
Но теперь я готов принять твою тяжесть на грудь, и сам подставлю горло под клыки. Мне не выносима та боль, что плещется в твоих умных, голубых глазах. Кто придумал, что Охотник достигнув совершенства, должен убить своего мастера? Зачем это вообще надо было придумывать? Я не нашел ответы на эти вопросы, как ни старался. И все что я могу – умереть. А тебя потом сможет запечатлеть другой. Надеюсь, он будет тебя любить хотя бы в половину так, как я.
Ты срываешься с места бесшумной, смертоносной стрелой, и я откидываюсь на спину, запрокидываю голову и закрывая глаза. Стоит мне ощутить твое горячее дыхание на открытом, незащищенном положенным мастеру высоким воротом горле, и вся моя жизнь становится просто чередой ярких картинок, сменяющих друг друга.
- Мы были влюблены, - тихо говоришь ты, стараясь не смотреть, как с биением сердца тягуче плещет кровь из рваной раны. В твоих словах столько обиды, что я чувствую ее терпкий, горчащий на языке привкус.
- Не "были", - говорю я и тянусь к твоему лицу непослушными пальцами. – Мы и сейчас. И всегда. До окончания времен и далее.
- Тогда почему? – Пальцы соскальзывают, оставляя на щеке смазанный кровавый след. – Почему Боги выбрали нас?
- Не знаю. Думаю, им стало завидно.
Ты молчишь, и я устало закрываю глаза.
- Обними меня.
Мы в последний раз прижимаемся друг к другу, вдыхаем только наш запах, чувствуем только наше тепло.
- Я найду тебя.
- Я буду ждать.
Вся эта моя жизнь и многие другие, где так или иначе, в том или ином облике, но одному из нас приходилось убивать другого. Каждый раз перед самой смертью вспоминая, кто мы друг другу.
Острые клыки клацают совсем рядом с моим ухом, и я удивленно открываю глаза. Ты стоишь надо мной и всматриваешься в темное небо готовая загрызть любого, кто посмеет вновь разлучить нас. Даже Богов. Без разницы - всех разом или по по отдельности.
И я отвожу взгляд от твоего густого, ослепительно сверкающего белого меха, и смотрю с тобой в одну сторону. Все хорошо, милая. Ты нашла меня. Мы влюблены. Сейчас и всегда. До окончания времен и далее.
Забвение
Если говорить о пристрастиях и личных симпатиях, то более всего мне любы именно такие миры. А вот моя Семья их не любит. Те, в которых обо мне пока – на редкость безнадежное слово – не знают, у них тоже не в фаворе, но не так как те, в которых обо мне забыли. Дескать, даже если и забыли только об одной из нас – это уже пугающая тенденция. И не важно, что миров таких – ничтожно мало.
А мне вот нравиться, когда обо мне забывают. Забывают надежно, так что можно спокойно ходить по узким улочкам, или окунутся в самый гомон и толчею базарной площади, будучи уверенной – тебя не заметят. А если заметят – такие уникумы встречают везде, как бы я не старалась их избегать – так не узнают.
Потом, потолкавшись между людьми и позаглядывав в открытые окна, я люблю уйти в леса, унося с собой запах свежей выпечки, детский смех, и ленивый полуденный сон домашней кошки.
И если в лесной прогулке мне составит компанию мелкий слепой дождик, будет совсем славно. С ним на пару мы побродим между деревьев, попрыгаем через ручейки и обязательно набредем на давно заброшенный храм. Такой вот как этот.
Здесь очень тихо. Так, что я с закрытыми глазами могу различить, когда дождь стучит по широким листьям, когда соскальзывает по травинкам, а когда плюхает в заросшем лилиями бассейне. Здесь я могу немного отдохнуть. Да я вообще много чего здесь могу. Мой храм, в конце-то концов.
Так что я втыкаю меч в землю, снимаю тяжёлый шлем, который иногда натирает мне затылок, стягиваю сапоги и сажусь на край бортика. Мелкие капли ласкают мои плечи, золотые рыбки вьются вокруг моих ног, а в бесконечно глубоком синем небе ласково сияет умытое дождем солнце.
Нет, ничего моя Семья не понимает. Ни в мирах, ни во мне. Там, где никогда не знали Войны, не бывает так мирно, как там, где о ней забыли.
Скамейка
- Моя бабушка очень любила жасмин, - говорю я, подвигая вазу с пышным бело-зеленым букетом на край стойки.
Моя собеседница недовольно морщит очаровательный курносый носик. Я ее даже в чем-то понимаю – сам вот совсем недавно начал любить этот резкий, тяжелый запах, от которого под вечер побаливает голова.
- А дедушка? – спрашивает она и перегнувшись через стойку утаскивает у меня прямо из под рук дольку яблока.
- Дедушка любил дождь, - отвечаю я, наблюдая, как белые ровные зубы погружаются в сочную плотную яблочную мякоть.
- На самом деле, - говорит она и слизывает с губ чуть кисловатую капельку сока, - ты не можешь этого знать. Они же умерли еще до твоего рождения. Совсем молодыми, им ведь еще и тридцати не было?
- Было, - отвечаю я, бросая взгляд за окно.
Там, на мокрой скамейке, под цветущим кустом жасмина сидят двое. Она жмется к его груди, утыкаясь носом в шею, и ласково ероша влажные волосы у него на затылке. А он обнимает ее за плечи и рисует что-то на влажной земле кончиком зонта. А может и не рисует, а решает ту самую теорему, за доказательство которой получит Нобелевку. А потом она приподнимает голову, а он чуть поворачивают свою, и они смотрят друг на друга. И я точно знаю, что ни снующие под зонтами нахохленные прохожие, ни сам дождь - косыми струями пронизывающий их насквозь и делающий очертания их фигур зыбкими – для них не существует. Для них вообще ничего не существует, кроме сияющих, вечно молодых и навсегда влюбленных глаз напротив.
- Им было около сорока, - говорю я и отворачиваюсь от окна. – Просто никто не мог дать им больше тридцати. Хотя, и тут ты абсолютно права, откуда мне знать?
Удушье
Сколько себя помню, мне было душно. Душно от скучной жизни по неустановленным мною правилам, в которой я как-то незаметно для себя оказался по уши в долгах. Это «должен» сопровождало меня всю мою душную жизнь. Должен слушаться взрослых и быть хорошим мальчиком, должен хорошо учиться и быть примерным студентом, должен выполнять свои обязанности и быть незаменимым работником. Должен, должен, должен… Кому? Кто так распорядился? И только мои сны спасали меня от этого чувства «жизни в долг», которое свинцовым покрывалом волочилось за мной, прижимая к земле и поднимая пыль, от которой першило в горле и серело в глазах.
Каждую ночь я засыпал в красочный, волшебный мир, где не было планерок и дедлайна, не было долгов, но было Предназначение. Именно такое, с большой буквы. Я был нужен.
Вчера я дошел, наконец, до замка, нашел затянутую паутиной банку, и прозрачный хрусталь треснул, когда я прикоснулся к нему ладонью. А сегодня я довершу начатое и останусь в мире той кому я нужен. Навсегда.
От газа ведет голову, а все вокруг расплывается в сгущающихся сумерках, но впервые в жизни я свободен от долгов и дышу полной грудью.
Сколько себя помню, мне было душно. Душно от затхлого спертого воздуха этой прозрачной тюрьмы, в которой я должна была провести всю свою жизнь. Потому что так распорядились Старшие и Древняя Магия. Потому что это - моя Судьба. Я была хорошей феей. Я смирилась и не роптала. А потом пришли Сны.
Я снила чужой, огромный и прекрасный мир, где не было Древней Магии и покрытых ее вековой пылью долгов, где я могла сама выбирать свою Судьбу. И в этом мире я нашла того, кто был мне нужен.
Он шел ко мне очень долго, но все же дошел. Сначала я испугалась, что Сон окажется просто сном, но трещина в куполе четко виднеется над моей головой. Поэтому мне надо просто еще немного подождать. Он придет. И я уйду с ним в его мир и останусь там. Навсегда.
Колючие побеги царапают ноги, крылья дрожат, и серебряным блеском с них осыпается магия. Гулко бьется в прижатую к груди ладонь сердце. А я тянусь, тянусь к куполу, к той самой трещине, в которую медленно сочится свежий воздух свободы, который, как мне кажется, я могу пить.
- Слышали? Этот парень из двадцать пятой… Так и не откачали. Девушка что его нашла, так убивалась, что, кажись, умом тронулась. Все руками над его лицом водила, и шептала чего-то, пока ее не увели. Словно ждала чего. Молоденькая совсем. И тонкая такая, легкая. Все казалось, что того и гляди взлетит. Ее ведут, а она плачет. Не удивительно, после такого-то. Мне, говорит, не снится. Душно.
- Слышали? Новенький-то наш, все никак в себя не придет. От его Ключа только засохший розовый куст и остался. А фея она что? Она что огонь свечи. Осветила путь и исчезла, словно и не было ее. Мы ему говорили, так он и не слышит вроде. Третий день уже ни ест, ни пьет, все шепчет чего-то под нос, и на куст этот пялиться. Словно ждет чего. И не спит совсем. Говорит, душно ему. Не заснуть…
Отпуск
Внедорожник уверенно катил по старой, давно не езженой дороге, изредка подпрыгивая на поросших травой колдобинах и кочках. Джейн легко придерживала руль одной рукой и почти не смотрела перед собой – этот путь она могла бы проехать с закрытыми глазами даже через сто лет. Заброшенная шахта робко показалась из-за поворота, и Джейн, сбросив скорость, плавно затормозила, останавливаясь перед полуразрушенным входом.
Она вышла из машины – эхо подхватило звук захлопнувшейся двери, многократно ударяя его об стены туннеля и утаскивая все дальше в жадную темноту - потянулась, разминая затекшую поясницу, и пошла открывать кузов. Так, коробок немного, но все они тяжелые и объемные. Надо бы поторопиться с разгрузкой, времени у нее – до утра. Джейн ухватилась за ближайшую к ней коробку и с натужным хеканьем медленно потянула на себя.
- Принцессам не должно таскать тяжести, - с легкой укоризной произнес у нее за спиной тихий, как шелест травы, ласковый голос.
– Она никогда не отличалась терпением, - рокочущим водопадом выразил свое неодобрение другой, и когтистая лапа перехватила ящик, как только он соскочил с днища кузова.
- Привет, Джен, - сказал третий, переливчатый, как птичьи трели на рассвете. – Не ждали тебя так скоро.
Забавно, как по-разному для них течет время. Ей казалось, что она задержалась непростительно долго. С другой стороны, когда они обращали внимание на такие мелочи?
- Я соскучилась, - пожала плечами Джейн. - Книги, бумага, карандаши, ленты для машинки, всякая чепуха. Разгружайте.
Она никогда не могла понять, как они при таком размере умудряются двигаться абсолютно бесшумно и незаметно. Волшебство, не иначе.
Потом, уже сидя в просторной и теплой пещере среди разворошенных ящиков, прихлебывая глинтвейн из жестяной кружки, после долгого разговора под медный стук их машинки, Джен сказала:
- Вы совсем не изменились.
- Ты тоже.
Она верила зеркалам и знала, что изменилась. Ей почти сорок. У нее муж, двое детей и папина компания, которую она все же вывела на международный уровень. Для нее это были очень насыщенные двадцать лет. Джейн фыркнула и сморщила нос.
- Льстец.
Правая голова скептически пыхнула трубкой, а левая, оторвавшись от правки свежеотпечатанного листа, лукаво покосилась на нее желтым глазом.
Во взгляде Джен было то же радостное восхищение чудом, теплое обожание и непоколебимая, по-детски упрямая вера в сказку, что и тридцать лет назад. Впрочем, человек с другими глазами – взрослыми, усталыми и разочарованными – не смог бы его увидеть, как бы ни старался.
- Вовсе нет, - сказал Горыныч, поправляя новую шляпу на третьей голове. Отличная шляпа, он сам бы не смог выбрать лучше. – Почитаешь, Джен?
Она радостно кивнула и жадно потащила тяжелую кипу листов себе на колени. Время остановилось и неспешно начало обратный ход. Принцесса возвращалась в свое королевство.
Шулер
Он сидит напротив тебя, расслабленно раскинувшись по сиденью и уже привычно пристроив свою ступню на твое бедро. Босую ступню. Не в грязном сапоге, и не в пыльном кроссовке, и даже не в носке. Босую. Невероятно мило с его стороны, правда? Мириады нервных клеток были потрачены не впустую, ликуй! Босую и теплую. Ты чувствуешь это тепло даже через плотную джинсу.
Он зевает, склоняет голову к окну, почти упираясь в стекло обесцвеченной, коротко стриженой макушкой, а ты смотришь, как с его правого плеча медленно скользит куртка. Смотришь, как бьется жилка на шее. Пока еще бьется. Он улыбается из-под челки и чуть приподнимает левую кисть, пальцы которой лениво, за самый краешек держат карты. Две последние в колоде, если не считать твою, остальные давно сброшены на пол. Давай, мол, чего ждешь – выбирай.
Твоя рука неуверенно парит над обмусоленными картонками. Ты ему до тошноты завидуешь. Завидуешь его беззаботности. Его умению расслабляться всегда и всюду. Для него ты – друг, а вы - молоды и полны стремлений. Полны жизни. А ты молчишь, завидуешь и знаешь. Знаешь, что один из вас уже мертв.
Туз пик жжет руку, и ты думаешь, что мог назначить мишень еще три круга назад, когда только вытянул эту пакость. А ты медлил и мучительно выбирал. Выбирал и завидовал, что он ничего не знает об Игре.
Вам обоим не повезло. Не повезло познакомиться перед самой Игрой, не повезло подружиться в ее начале, не повезло быть рядом в финале. Не повезло, что об Игре нельзя рассказать. А еще ее не остановить, не отменить и не изменить правил. Но тебе-то не повезло куда больше. Ты – участник. Тебе не повезло выбирать. И времени для выбора у тебя – три минуты до конечной станции. Целая вечность, которая складывается из всем известных четырех букв.
Было бы проще, если бы туз пик пришел ему: ничего не попишешь, правила, Судьба, Игра – как ни назови, но главное не меняется. Выбор сделан не тобой.
- Эй, - его голос мягкий, теплый, обволакивающий. – Решайся уже.
Ты медленно тянешь карту и так же медленно смотришь на нее, не веря своим глазам.
По правилам одинаковые карты нужно скинуть. Два джокера и три туза вышли еще в первом круге, значит…
- Шулер! – карты летят на пол, а вместе с ними и твой мучительный, долгий, невозможный выбор. Ты улыбаешься, ты свободен, тебе легко. – У тебя два туза пик в колоде!
Он качает головой, и вместо глаз у него – две прозрачные льдинки.
- Извини, друг, - последняя карта поворачивается в тонких пальцах картинкой к тебе. – Три.
Ты мерзляк. У тебя всегда холодные ноги, руки и кончик носа. Зато ты везунчик. До конечной станции полторы минуты, но проводник еще успеет быстрорастворить для тебя кофе. Уберет пистолет в сейф – и успеет. Это твоя третья Игра. Тебя можно считать чемпионом и мастером. Ты смотришь в окно и вспоминаешь, каким же теплым было его бедро. Оно и сейчас – пока еще – теплое.